vasily_sergeev(Василий Сергеев; отрывок из романа "Родосская паутина")
Тут её и нашёл паучок.– Как ты умудрилась потеряться на ровном месте?
– Это ты меня бросил! – возмутилась Мара. Впрочем, возмутиться-то она возмутилась, но и обрадовалась тоже. В этом невероятном мире даже знакомый паучок может показаться другом.
– Я сяду тебе на воротник, чтобы ты больше не терялась, – заметил паучок.
– Что там происходит? – кивнула Мара на нарядный город, окруженный войсками.
– Это? А! Патриоты снова крепость Тур осадили...
– Патриоты?
– Ну, есть тут такие: свет белый им не мил, а только дай живота своего за Родину положить. Или за веру. Неймется людям. Сколько себя помню, все время её осаждают. Поля вытаптывают, предместья все давно пожгли, разорили... Утром осадят, к вечеру глядь – дальше, чем утром были...
– А это что такое вообще, – повела она вокруг руками. – Где мы?
– Мир Формирования (Олам ха-Йецира), – буркнул он.
– А что это – Мир Формирования?
– Ну... Это как изнанка того мира. Мир чувств, страстей, эмоций. Ты вышивать умеешь? Там – аккуратный рисунок...
– Ничего себе аккуратный...
– Или, скажем так, более-менее аккуратный. А здесь – узелки, невнятица, торчащие концы, путаница разноцветных ниток. Растоптанная нежность, оболганная вера, попранная надежда, ненависть, ярость, месть, все, что люди не успели сделать там, все, что они завещали завтрашнему дню, их мечты и грезы... Не думай, что в этом мире нет законов; они столь же жестки и неотвратимы, как и в том, но они... другие.
– Это вроде сна, что ли?
Паучок неопределенно шевельнулся, видимо, желая пожать плечами. Мара засмеялась:
– А почему тогда все такое... ну, настоящее...
– Не правда ли?! – восхитился паучок. – Все как настоящее, да? Сном этот мир кажется только из того. А тот, наоборот, кажется сном отсюда...
– А на самом деле?
– А на самом деле они все – сны...
– Все? А еще какие миры бывают?
– Выше этого – Мир Мысли (Олам ха-Бриа). Ты ужаснешься, попав туда: там не будет ничего тебе знакомого. Шары, сферы, плоскости, пучки разноцветных струн и струй от одного конца вселенной до другого... И почти нет людей – я разумею, в той форме, в какой ты привыкла их видеть. Разве что иногда встретишь чудовище с лазурным мозгом и чешуей из влажных глаз... Есть и еще миры... Но Адам избрал для всех вас тот мир, и вы перестали видеть и знать эти...
– А чем один мир лучше другого?
– Это как на чей вкус. В этом, как и в нижнем, ты можешь любить. Сочувствовать. Ненавидеть. Изменить одну-две судьбы. Может, три. Шесть!..
– Ну? А в Мире Мысли?
– Там ты можешь изменить судьбы народов.
Мара помолчала.
– А куда мы идем?
– Видишь, вон горы – там, на самой вершине, где и дышать тяжело, дворец паучьего императора. Нам туда.
– А почему паучьего?
Паучок, в той мере, в какой у него это получилось, смерил её уничтожающим взглядом:
– Ты ведь, кажется, в императорские жены собралась?
– Ну?
– Император – это власть. А власть – это паутина.
– Почему?
– Потому что потому! Есть предсказание, – снизошел до объяснений паучок, – что перед концом времен весь мир окутает паутина без паука, – незримая, блистающая от одного края неба до другого подобно молнии. И тогда придет Машиах . Он явится сразу всем и каждому в отдельности, и с каждым будет говорить на его языке, и каждый увидит его так, как захочет увидеть... Все это – благодаря Всемирной Паутине...
– Ничего не понимаю!
– Здесь тоже мало кто понимает. Или вообще никто. Но предсказание есть. И потому дворец власти – паучий дворец...
– А чье это предсказание?
– Кажется, Адама... – неуверенно сказал паучок. – Но и у Иова оно есть . И у Псалмопевца ...
– Я хочу поговорить с Адамом, – заявила Мара. – А потом с Иовом и с Давидом...
– Хочешь, так и поговори.
– А ты меня отведи!
– А ты его позови, – возразил паучок. – Если ты та, за кого себя принимаешь, то Первосотворенный знает о тебе и явится на зов!
– Адам! – негромко крикнула Мара в сторону налитого зноем горизонта. – Адам! Можно тебя увидеть?
Земля невдалеке вспучивается, крошится в дымящиеся комья, и из неё поднимается каменная скала, сплошь покрытая красной глиной. Она обретает очертания замшелого человека с седой бородой; он потягивается и открывает глаза.
– Это Кадм! – с некоторым испугом бормочет паучок. Видимо, он не вполне верил, что на зов Мары откликнутся.
– Кто звал меня? – раскатывается гулкий голос.
– Я, – отзывается Мара. – А почему ты такой?
– Я такой, каким ты меня ожидала увидеть, – заметил он. – В этом мире – только так. Ну, и чего ты от меня ждешь?
– А почему ты не спрашиваешь, кто я такая?
– Потому что знаю.
– А чего мне от тебя надо не знаешь, да?
– Ха! Ха! Ха! – гулко рокочет скала-Кадм. – Ты хочешь спросить о Всемирной Паутине. Я тыщи лет ждал этого разговора – есть несколько слов для твоего сына...
– У меня нет сына! – возражает Мара.
– Дело наживное, – не смутилась скала. – Ибо, подобно любой и каждой женщине, пойдешь ты путем всей земли, и скажешь, взяв новорожденного на руки: «Обрела я человека с Господом». И добавишь: «Се – пророческий Глагол мой к миру Грядущему!» Ты ведь собираешься стать супругой императора?
– А есть здесь хоть кто-нибудь, кто еще не знает этого? – почти обижается Мара.
– Ну, ну! – гудит скала. – Без него никак! Ты непременно должна его родить!
– Может, и выкормить? И воспитать? И на ноги поставить?
– В том-то и дело. – Скала неуловимо для глаза переформировывается, принимая более удобную, ленивую позу, и в голосе её начинают звучать эпические нотки, словно она былину сказывает:
– Всемирная Паутина – одно из двенадцати чудес, сотворенных Предвечным...
– В пятницу вечером? – хлопает в ладоши Мара. – Посох Моше, червь Шамир, колодец... Но я знаю только десять...
– То-то, – подтверждает скала, – знаешь!.. Не все ты знаешь! За каждое из этих чудес мы за малым не переругались с Предвечным. Только по поводу трех у нас было полное взаимопонимание. И одно из них – Всемирная Паутина...
– Переругались с Предвечным? – раскрывает рот Мара.
– Я сказал – чуть не переругались! – уточняет скала. – В конце концов мы договорились. Вам, теперешним, в голову не придет возражать Предвечному! Вы на цыпочках перед ним...
Кадм
Гора шевельнулась так, что это можно было принять за пожатие плеч, и мрачно отвернулась.
– А разве можно... с Ним ссориться?
– Не только можно, но и нужно! Но не ссориться, а спорить. Ведь и ты, и вы все – Его мысли, мысли об улучшении мира, и если вы не будете настаивать на своей точности и истинности, – твою мысль заглушат другие, она пройдет для Него незамеченной. А может быть, в ней – самонужнейшая истина? А? Это, спрашиваю я, не грех?
Мара опускает глаза:
– И что, если не настаивать?
– Да ничего! На пергаменте, в который на базаре завернули селедку, пьяный дурак увидит ненужные ему строки... И все. Между тем как пойми человечество эти строки – и оно получило бы иную историю, возможно, менее кровавую.
– А возможно, и более?
– Возможно, и более...
Большим пальцем ноги Мара чертит в пыли «алеф»; она в смущении, она не знает, как спросить:
– Грех? Но ведь ты-то и согрешил первым!
– Вот еще придумала! – возмутилась скала. – Не было никакого греха! Да, мы с Авивой и детьми первыми опустились в тот мир, но не по своеволию или капризу, а исполняя замысел Предвечного!.. Это был подвиг, а не грех! У вас в Книге сказано: «смертью умрешь», – чтобы вам было понятнее; на самом деле низвергаться отсюда, из неизреченного света, туда, во тьму материального бытия, – страшнее, чем там, у вас, опускаться в могилу!.. Здесь душу кладут в гроб тела, – а там, у вас, в дольнем мире это называют рождением.
– Ну и оставались бы здесь!
– Оставались? – удивляется скала-Кадм. – Тогда Предвечному вообще не нужно было затеваться с Творением!.. Ведь этот мир – чисто духовный, а тот – материальный. И что ха-Мемалех Коль Альмин ни устраивал в том – твердь и звезды, гадов морских и птиц небесных – он все никак не мог изнутри согреть материю...
– То есть вынести её сюда? – не может уразуметь Мара.
– Да нет! Глина и есть глина, она в любом случае останется там. У савана нет карманов.
– А что ж тогда?
– Внести дух туда! Чтобы красная глина вела себя там, как должно, и возносила молитвы, как положено! Чтобы каждый камешек лежал там на своем месте. Не осветить материю, не вывести к свету, – а заставить её светиться саму, и так, чтобы она вся целиком служила Предвечному. Чтоб стала жизнь прекрасной песнею!.. Не только сложить здания из камней, рассечь море кораблями и перекинуть мосты через реки, – но и солнце, и планеты подвесить светильниками человеку в его Небесном Доме. И в конечном счете – выбить пыль из Вселенной, ковром бросить её под ноги человеку и в его лице – Всевышнему.
– Так вот зачем была дана Тора! – ахает Мара.
– Не торопись с легковесными суждениями! – предупреждает Кадм. – До Торы еще далеко. Сначала Он подумал обо мне: «Вайомер Элохим нашах адам...» Ведь кто такой я, на самом деле? Я – первая мысль Предвечного о том, кто мог бы не просто проникнуть в мир материи, но свершить кидуш ха-хомер, зажечь её, заставить стремиться к Нему... Вот в этом мире я и возник – йеш ме-айн, нечто из ничего...
Гора-Кадм широко разводит руками. Грохочут, осыпаясь, камни.
Мара ждет, пока смолкнут и грохот, и поднятое им эхо, а тогда кричит:
– Но здесь очень даже неплохо! Здесь, я бы сказала, настоящий Ган Эден ...
– Всем поначалу так кажется, – возражает скала. – И мне тоже казалось. Все было великолепно: моря кишели рыбой, благоухали луга, зеленели леса, мы с Авивой ели восхитительные плоды, придумывая для них новые формы и вкусы, плескались в хрустальной воде, спали на гагачьем пуху, вдыхали нежнейшие ароматы... Приступили к изготовлению новых творений по образу и подобию своему, как было велено Предвечным, и не было у Авивы ни мучительных родов, ни девятимесячной беременности... Все, чего ни захоти, вот оно. Нюхай цветочки, усыпай пляжи самоцветами, как поначалу делала Авива, да возноси хвалы Всевышнему...
– Ну? – не понимает Мара. – Я бы и не против...
– Тут алкаши по винным речкам лежат – они тоже не против. Они с ужасом думают, что отведенный им год кончится, и придется вновь отправляться в тот мир...
– А почему был против ты?
– Выяснилось некое прискорбное обстоятельство... Впрочем, вот, кажется, Авива появляется, она лучше расскажет...
Авива
Мара давно уже присматривалась к находившемуся рядом бугорку, нежной своей выпуклостью неуловимо напоминавшему девичью грудь. Он зыбится, словно в его сыровато-влажной тьме раскручиваются, шевелятся травинки и корешки. Надуваются ростки, на их нежно-зеленых кончиках появляются бутоны, и вдруг неслышно лопаются, то один, то другой, расправляя лепестки, невестой к венцу распахиваясь перед солнечными лучами. Жужжат пчелы и шмели, добывая пыльцу...
Да бугор ли это? Он ведь дышит!..
И точно: нежно выгибается плечо в тонком ковыльном пушку, над ним поднимается девичья шея, голова...
Выйдя из земли по плечи, она стеблем изгибает руку, поправляя волосы... В смутной темноте подмышки засинели колокольчики и лесная фиалка, оттуда пахнуло мускусом и духом пробуждающейся земли...
– Явилась, – с некоторым самодовольством громыхает скала-Кадм холму-Авиве. – Ишь, руками-то размахалась, не видишь, гостья у нас дорогая... Скажи-ка ей, что было нехорошо в том, изначальном, мире...
Авива покойно опускает руки на луговую зелень, улыбается сначала Кадму, потом Маре – у той что-то теплое и пушистое шевелится в груди от этой нежной улыбки, от очаровательного женского лица. А потом Мара понимает, что это не Авива придирчиво рассматривает её, а она сама с удовольствием глядит на тонкую девичью – свою! – фигурку в ладном кетонете, сидящую на зеленом лугу, опершись на руку и подогнув ноги на одну сторону... Кто здесь Авива, а кто – Мара? Она встряхивает головой, и убеждается, что Мара – это все же она сама...
– Ни он, ни я не ощущали счастья, вот в чем дело, – просто и спокойно, словно продолжая разговор с давней знакомой, начинает Авива нежным и глубоким, грудным голосом. – Господь уверял: замысел Творения в том, чтобы упоить мир безмерным и ошеломительным счастьем. И, действительно, каскады его любви ниспадали на нас по задуманному, мы видели, мы понимали это, – а счастья не было!
– Скажи, скажи ей! – одобрительно поддакивает Кадм.
– Горькими оказались для нас райские плоды: были они «хлебом стыда», ибо достались нам незаслуженно. Мучились мы стыдом и скукой, топча ногами никчемные алмазные россыпи, и ничем, кроме пустых слов, не могли воздать должной чести Создателю. И тогда он, – она кивнула на Кадма, – спросил Господа: «В этом, что ли, мире жить потомкам моим?»
– Это ты, ты спросила! Ты первая поняла, в чем дело.
– Поняла, и сказала тебе! А спрашивал ты.
– Ну, может быть, может быть, – примирительно ворчит Кадм.
– И ответил Господь ему: «Давай подумаем вместе, хорош ли этот мир. Ибо нет вам радости в нем. И я спрашиваю: почему?» – И взмолился Кадм к Нему: «Господи! Слишком явно твое присутствие здесь!»...
– А вот это уже ты взмолилась! Это тебе было стыдно предаваться радостям со мной, ибо, говорила ты, мы везде у Него на виду...
– Пусть будет так, – кивает Авива. – И взмолились тогда мы: «Господи! Наши дела в этом мире ровно ничего не стоят в сравнении с твоими; в собственных глазах мы ничего не значим в сравнении с Тобой. Если ты хочешь, чтобы мы ощутили полную и искреннюю радость, чтобы мы стали, как тобой задумано, подобными богам, – удали нас из этого мира, дай нам иной, где Ты был бы дальше, а мы чувствовали бы себя хоть чем-нибудь на самом деле, ибо в этом мы – только Твои сновидения».
– Ну да, как-то вот так... – бормочет Кадм. – Что буквально так – не поручусь, но смысл, но эта уважительность... Да-да, все так и было! Мне, правду сказать, хотелось крикнуть Ему: «Да оставишь ты нас в покое, наконец, со всей своей мудростью и предусмотрительностью!»
– И ахнул Господь, – продолжает Авива. – «Другие ангелы каждый божий день меня лицезреют – и счастливы без ума! А эти!»
– Он сказал: «Наглецы!» – добавляет Кадм. – Он сказал: «Это бунт! Где мои брабантские манжеты?! Розоватые...»
– Не говорил он так! – перебивает Авива. – Наше желание уйти от Него тоже было частью Его замысла. Это тебе потом придумали, – про бунт, про восстание ангелов, пошедших за тобой, и прочие нелепости... Чтоб было интереснее... И сколько тех ангелов пошло? Я да Каин, да Хевель... Да еще эта стерва Лилит...
– А что такое брабантские манжеты, – спрашивает Мара.
– Выбирай выражения, с ребенком говоришь, – заметила Авива. – Они это только через два тысячелетия узнают...
* Оригинальный пост
(Снимок Валерия Аллина)
Содержание
Community Info